Cчи­та­ет­ся, что чес­нок по­ле­зен. И не на­прас­но: в нем со­дер­жат­ся ле­ту­чие фи­тон­ци­ды, уни­что­жа­ю­щие воз­бу­ди­те­лей мно­гих бо­лез­ней. Но вряд ли кому при­ят­но раз­го­ва­ри­вать с че­ло­ве­ком, съев­шим хотя бы зубок этого рас­те­ния.

Hепри­ят­ный запах обу­слов­лен ле­ту­чим ди­ме­тил­се­ле­ни­дом — ор­га­ни­че­ским про­из­вод­ным се­ле­на, об­ра­зу­ю­щим­ся в пи­ще­ва­ри­тель­ном трак­те едока, но от­сут­ству­ю­щим в самом рас­те­нии. Ока­за­лось, что это ве­ще­ство не­при­ят­но не толь­ко че­ло­ве­ку, но и не­ко­то­рым жи­вот­ным, на­при­мер оле­ням. Тем самым оле­ням, ко­то­рые, (1), часто уни­что­жа­ют мо­ло­дые ле­со­по­сад­ки.

И на за­щи­ту мо­ло­дых по­бе­гов ду­гла­со­вой пихты, рост­ки ко­то­рой по­еда­ли олени, было ре­ше­но по­ста­вить чес­нок. Вер­нее, его запах. Для этого были со­зда­ны таб­лет­ки, со­дер­жа­щие селен и спо­соб­ные вы­сво­бож­дать его ма­лы­ми до­за­ми. Эти таб­лет­ки по­ме­ща­ли в лунки с рост­ка­ми пихты; корни де­рев­ца по­не­мно­гу по­гло­ща­ли селен, в ре­зуль­та­те чего игол­ки при­об­ре­та­ли сла­бый запах ди­ме­тил­се­ле­ни­да. Такая таб­лет­ка про­яв­ля­ла от­пу­ги­ва­ю­щее дей­ствие на про­тя­же­нии трех лет. А за это время пихта вы­рас­та­ла на­столь­ко, что ни­ка­кой олень ей ста­но­вил­ся не стра­шен.

При по­па­да­нии в ор­га­низм че­ло­ве­ка ни­чтож­ных ко­ли­честв со­еди­не­ний тел­лу­ра или се­ле­на вы­ды­ха­е­мый воз­дух и кожа на­дол­го при­об­ре­та­ют не­при­ят­ный запах чес­но­ка. От этого, в част­но­сти, силь­но стра­да­ли Вёллер и его со­труд­ни­ки, изу­чав­шие со­еди­не­ния тел­лу­ра. По­яв­лять­ся в об­ще­стве во время про­ве­де­ния этих ис­сле­до­ва­ний и даже много не­дель после их за­вер­ше­ния они по­про­сту не могли.

Oдин из ав­то­ров вспом­нил в связи с этим сле­ду­ю­щий слу­чай из своей био­гра­фии. «Сда­вая свой пер­вый уни­вер­си­тет­ский эк­за­мен по не­ор­га­ни­че­ской химии, я по­чув­ство­вал, что от эк­за­ме­на­то­ра, из­вест­но­го про­фес­со­ра, силь­но пах­нет чес­но­ком. «О, он ра­бо­та­ет с про­из­вод­ны­ми тел­лу­ра!» — с ува­же­ни­ем по­ду­мал я и стал с ин­те­ре­сом при­ню­хи­вать­ся к за­па­ху столь ред­ко­го в то время эле­мен­та. Ка­ко­во же было мое разо­ча­ро­ва­ние, когда впо­след­ствии я узнал, что ни с тел­лу­ром, ни с се­ле­ном ува­жа­е­мый про­фес­сор ни­ко­гда в ла­бо­ра­то­рии дела не имел!»

Cчи­та­ет­ся, что чес­нок по­ле­зен. И не на­прас­но: в нем со­дер­жат­ся ле­ту­чие фи­тон­ци­ды, уни­что­жа­ю­щие воз­бу­ди­те­лей мно­гих бо­лез­ней. Но вряд ли кому при­ят­но раз­го­ва­ри­вать с че­ло­ве­ком, съев­шим хотя бы зубок этого рас­те­ния.

Hепри­ят­ный запах обу­слов­лен ле­ту­чим ди­ме­тил­се­ле­ни­дом — ор­га­ни­че­ским про­из­вод­ным се­ле­на, об­ра­зу­ю­щим­ся в пи­ще­ва­ри­тель­ном трак­те едока, но от­сут­ству­ю­щим в самом рас­те­нии. Ока­за­лось, что это ве­ще­ство не­при­ят­но не толь­ко че­ло­ве­ку, но и не­ко­то­рым жи­вот­ным, на­при­мер оле­ням. Тем самым оле­ням, ко­то­рые, (1), часто уни­что­жа­ют мо­ло­дые ле­со­по­сад­ки.

И на за­щи­ту мо­ло­дых по­бе­гов ду­гла­со­вой пихты, рост­ки ко­то­рой по­еда­ли олени, было ре­ше­но по­ста­вить чес­нок. Вер­нее, его запах. Для этого были со­зда­ны таб­лет­ки, со­дер­жа­щие селен и спо­соб­ные вы­сво­бож­дать его ма­лы­ми до­за­ми. Эти таб­лет­ки по­ме­ща­ли в лунки с рост­ка­ми пихты; корни де­рев­ца по­не­мно­гу по­гло­ща­ли селен, в ре­зуль­та­те чего игол­ки при­об­ре­та­ли сла­бый запах ди­ме­тил­се­ле­ни­да. Такая таб­лет­ка про­яв­ля­ла от­пу­ги­ва­ю­щее дей­ствие на про­тя­же­нии трех лет. А за это время пихта вы­рас­та­ла на­столь­ко, что ни­ка­кой олень ей ста­но­вил­ся не стра­шен.

При по­па­да­нии в ор­га­низм че­ло­ве­ка ни­чтож­ных ко­ли­честв со­еди­не­ний тел­лу­ра или се­ле­на вы­ды­ха­е­мый воз­дух и кожа на­дол­го при­об­ре­та­ют не­при­ят­ный запах чес­но­ка. От этого, в част­но­сти, силь­но стра­да­ли Вёллер и его со­труд­ни­ки, изу­чав­шие со­еди­не­ния тел­лу­ра. По­яв­лять­ся в об­ще­стве во время про­ве­де­ния этих ис­сле­до­ва­ний и даже много не­дель после их за­вер­ше­ния они по­про­сту не могли.

Oдин из ав­то­ров вспом­нил в связи с этим сле­ду­ю­щий слу­чай из своей био­гра­фии. «Сда­вая свой пер­вый уни­вер­си­тет­ский эк­за­мен по не­ор­га­ни­че­ской химии, я по­чув­ство­вал, что от эк­за­ме­на­то­ра, из­вест­но­го про­фес­со­ра, силь­но пах­нет чес­но­ком. «О, он ра­бо­та­ет с про­из­вод­ны­ми тел­лу­ра!» — с ува­же­ни­ем по­ду­мал я и стал с ин­те­ре­сом при­ню­хи­вать­ся к за­па­ху столь ред­ко­го в то время эле­мен­та. Ка­ко­во же было мое разо­ча­ро­ва­ние, когда впо­след­ствии я узнал, что ни с тел­лу­ром, ни с се­ле­ном ува­жа­е­мый про­фес­сор ни­ко­гда в ла­бо­ра­то­рии дела не имел!»

1. Бед­ное на­след­ство до­ста­лось 22-лет­не­му Жан­ги­ру, хану Бу­ке­ев­ской орды. Су­ди­те сами: народ ко­чу­ет, казна пуста, и эта веч­ная враж­да родов за луч­шие паст­би­ща. На свою го­ло­ву мо­ло­дой хан влю­бил­ся в пят­на­дца­ти­лет­нюю Фа­ти­му — дочь орен­бург­ско­го муф­тия.

2. Де­вуш­ка от­ли­ча­лась не толь­ко ред­кой кра­со­той, она была умна и об­ра­зо­ван­на. Сва­дьба со­сто­я­лась в ок­тяб­ре 1824 года. Хан по­се­лил жену в про­стор­ную юрту. Спу­стя год сто­ли­ца им­пе­рии была по­тря­се­на вос­ста­ни­ем де­каб­ри­стов. Жан­гир спе­шит к Ни­ко­лаю I со сло­ва­ми под­держ­ки. Царь оце­нил дви­же­ние серд­ца мо­ло­до­го хана и при­гла­сил его с женой на тор­же­ства по слу­чаю ко­ро­на­ции на пре­стол. Жан­гир пред­ста­вил царю свою жену. Ханша была при­гла­ше­на на танец им­пе­ра­то­ром. Фа­ти­ма легко и гра­ци­оз­но кру­жи­лась в валь­се с Ни­ко­ла­ем I.

3. Жан­гир и Фа­ти­ма были мо­ло­ды, об­ра­зо­ван­ны. Они и не ду­ма­ли «слад­ко есть и долго спать» и живо об­суж­да­ли по­ло­же­ние под­власт­но­го им на­ро­да. И надо от­дать им долж­ное, Жан­гир и Фа­ти­ма из­ме­ни­ли жизнь в орде. В 1827 году Жан­гир стро­ит в орде про­стор­ный де­ре­вян­ный дом. Фа­ти­ма окру­жи­ла его сос­но­вы­ми по­сад­ка­ми. Дома стали ста­вить сул­та­ны и стар­ши­ны. Про­стые ма­зан­ки из глины скоро воз­ник­ли по всей орде. Ка­за­хи стали ко­сить сено, доить коров, за­го­тав­ли­вать топ­ли­во. На­чал­ся пе­ре­ход к осед­ло­сти.

4. Не­уто­ми­мая ханша за­ра­зи­ла мужа идеей про­ве­де­ния яр­ма­рок. Яр­мар­ка — это день­ги. С то­ва­ром в орду стали съез­жать­ся купцы со всех го­ро­дов Рос­сии. Ханша тре­бо­ва­ла, чтобы они везли в степь ткани, нитки, игол­ки, по­су­ду, ведра, тазы и са­мо­ва­ры. Ка­за­хи гнали скот со всех угол­ков орды. Степ­ня­ки за­ра­бо­та­ли более 118 тысяч руб­лей. Скоро по­яви­лись свои купцы и при­каз­чи­ки. Они ез­ди­ли с обо­за­ми в самые от­да­лен­ные го­ро­да. Хан Жан­гир упразд­нил на­ту­раль­ный налог и ввел де­неж­ный. В казне по­яви­лись день­ги. Они пошли на стро­и­тель­ство школ и ме­че­тей, со­дер­жа­ние хан­ской ад­ми­ни­стра­ции. Жан­гир упразд­нил власть ро­до­вых стар­шин. Ломая ве­ко­вые устои, он ввел част­ную соб­ствен­ность на землю. Земля по­ку­па­лась и про­да­ва­лась. И это про­ис­хо­ди­ло в степи в первую по­ло­ви­ну 19 века!

5. В доме хана бы­ва­ли гу­бер­на­то­ры, послы, уче­ные и пу­те­ше­ствен­ни­ки. Бу­дучи ве­ру­ю­щи­ми лю­дь­ми, Жан­гир и Фа­ти­ма при­гла­си­ли в орду более 150 та­тар­ских мулл. В орде было от­кры­то 55 му­суль­ман­ских школ, где обу­ча­лись 1300 ребят. Жан­гир и Фа­ти­ма от­лич­но по­ни­ма­ли, какое бла­го­твор­ное вли­я­ние ока­зы­ва­ет Коран на юные души.

6. Пер­вая рус­ская школа от­кры­лась в орде 6 де­каб­ря 1841 года. Ханша Фа­ти­ма до­би­лась того, чтобы в шко­лах учи­лись де­воч­ки. В школе обу­ча­ли араб­ско­му, рус­ско­му язы­кам и ариф­ме­ти­ке. Дети сул­та­нов и баев по­лу­ча­ли сред­нее и выс­шее об­ра­зо­ва­ние. И для них от­кры­ва­лась до­ро­га на го­су­дар­ствен­ные долж­но­сти. К слову ска­зать, сы­но­вья хана по­лу­чи­ли вос­пи­та­ние в Па­же­ском кор­пу­се, а до­че­ри учи­лись в Орен­бур­ге.

7. Через всю жизнь эти два че­ло­ве­ка про­нес­ли све­жесть чувств и неж­ное от­но­ше­ние друг к другу. Хан Жан­гир умер на 44 году жизни. Смерть мужа уско­ри­ла и уход Фа­ти­мы. Она умер­ла через три ме­ся­ца после по­хо­рон лю­би­мо­го су­пру­га в воз­расте 36 лет. Их по­хо­ро­ни­ли в одном мав­зо­лее.

1. Бед­ное на­след­ство до­ста­лось 22-лет­не­му Жан­ги­ру, хану Бу­ке­ев­ской орды. Су­ди­те сами: народ ко­чу­ет, казна пуста, и эта веч­ная враж­да родов за луч­шие паст­би­ща. На свою го­ло­ву мо­ло­дой хан влю­бил­ся в пят­на­дца­ти­лет­нюю Фа­ти­му — дочь орен­бург­ско­го муф­тия.

2. Де­вуш­ка от­ли­ча­лась не толь­ко ред­кой кра­со­той, она была умна и об­ра­зо­ван­на. Сва­дьба со­сто­я­лась в ок­тяб­ре 1824 года. Хан по­се­лил жену в про­стор­ную юрту. Спу­стя год сто­ли­ца им­пе­рии была по­тря­се­на вос­ста­ни­ем де­каб­ри­стов. Жан­гир спе­шит к Ни­ко­лаю I со сло­ва­ми под­держ­ки. Царь оце­нил дви­же­ние серд­ца мо­ло­до­го хана и при­гла­сил его с женой на тор­же­ства по слу­чаю ко­ро­на­ции на пре­стол. Жан­гир пред­ста­вил царю свою жену. Ханша была при­гла­ше­на на танец им­пе­ра­то­ром. Фа­ти­ма легко и гра­ци­оз­но кру­жи­лась в валь­се с Ни­ко­ла­ем I.

3. Жан­гир и Фа­ти­ма были мо­ло­ды, об­ра­зо­ван­ны. Они и не ду­ма­ли «слад­ко есть и долго спать» и живо об­суж­да­ли по­ло­же­ние под­власт­но­го им на­ро­да. И надо от­дать им долж­ное, Жан­гир и Фа­ти­ма из­ме­ни­ли жизнь в орде. В 1827 году Жан­гир стро­ит в орде про­стор­ный де­ре­вян­ный дом. Фа­ти­ма окру­жи­ла его сос­но­вы­ми по­сад­ка­ми. Дома стали ста­вить сул­та­ны и стар­ши­ны. Про­стые ма­зан­ки из глины скоро воз­ник­ли по всей орде. Ка­за­хи стали ко­сить сено, доить коров, за­го­тав­ли­вать топ­ли­во. На­чал­ся пе­ре­ход к осед­ло­сти.

4. Не­уто­ми­мая ханша за­ра­зи­ла мужа идеей про­ве­де­ния яр­ма­рок. Яр­мар­ка — это день­ги. С то­ва­ром в орду стали съез­жать­ся купцы со всех го­ро­дов Рос­сии. Ханша тре­бо­ва­ла, чтобы они везли в степь ткани, нитки, игол­ки, по­су­ду, ведра, тазы и са­мо­ва­ры. Ка­за­хи гнали скот со всех угол­ков орды. Степ­ня­ки за­ра­бо­та­ли более 118 тысяч руб­лей. Скоро по­яви­лись свои купцы и при­каз­чи­ки. Они ез­ди­ли с обо­за­ми в самые от­да­лен­ные го­ро­да. Хан Жан­гир упразд­нил на­ту­раль­ный налог и ввел де­неж­ный. В казне по­яви­лись день­ги. Они пошли на стро­и­тель­ство школ и ме­че­тей, со­дер­жа­ние хан­ской ад­ми­ни­стра­ции. Жан­гир упразд­нил власть ро­до­вых стар­шин. Ломая ве­ко­вые устои, он ввел част­ную соб­ствен­ность на землю. Земля по­ку­па­лась и про­да­ва­лась. И это про­ис­хо­ди­ло в степи в первую по­ло­ви­ну 19 века!

5. В доме хана бы­ва­ли гу­бер­на­то­ры, послы, уче­ные и пу­те­ше­ствен­ни­ки. Бу­дучи ве­ру­ю­щи­ми лю­дь­ми, Жан­гир и Фа­ти­ма при­гла­си­ли в орду более 150 та­тар­ских мулл. В орде было от­кры­то 55 му­суль­ман­ских школ, где обу­ча­лись 1300 ребят. Жан­гир и Фа­ти­ма от­лич­но по­ни­ма­ли, какое бла­го­твор­ное вли­я­ние ока­зы­ва­ет Коран на юные души.

6. Пер­вая рус­ская школа от­кры­лась в орде 6 де­каб­ря 1841 года. Ханша Фа­ти­ма до­би­лась того, чтобы в шко­лах учи­лись де­воч­ки. В школе обу­ча­ли араб­ско­му, рус­ско­му язы­кам и ариф­ме­ти­ке. Дети сул­та­нов и баев по­лу­ча­ли сред­нее и выс­шее об­ра­зо­ва­ние. И для них от­кры­ва­лась до­ро­га на го­су­дар­ствен­ные долж­но­сти. К слову ска­зать, сы­но­вья хана по­лу­чи­ли вос­пи­та­ние в Па­же­ском кор­пу­се, а до­че­ри учи­лись в Орен­бур­ге.

7. Через всю жизнь эти два че­ло­ве­ка про­нес­ли све­жесть чувств и неж­ное от­но­ше­ние друг к другу. Хан Жан­гир умер на 44 году жизни. Смерть мужа уско­ри­ла и уход Фа­ти­мы. Она умер­ла через три ме­ся­ца после по­хо­рон лю­би­мо­го су­пру­га в воз­расте 36 лет. Их по­хо­ро­ни­ли в одном мав­зо­лее.

1. Бед­ное на­след­ство до­ста­лось 22-лет­не­му Жан­ги­ру, хану Бу­ке­ев­ской орды. Су­ди­те сами: народ ко­чу­ет, казна пуста, и эта веч­ная враж­да родов за луч­шие паст­би­ща. На свою го­ло­ву мо­ло­дой хан влю­бил­ся в пят­на­дца­ти­лет­нюю Фа­ти­му — дочь орен­бург­ско­го муф­тия.

2. Де­вуш­ка от­ли­ча­лась не толь­ко ред­кой кра­со­той, она была умна и об­ра­зо­ван­на. Сва­дьба со­сто­я­лась в ок­тяб­ре 1824 года. Хан по­се­лил жену в про­стор­ную юрту. Спу­стя год сто­ли­ца им­пе­рии была по­тря­се­на вос­ста­ни­ем де­каб­ри­стов. Жан­гир спе­шит к Ни­ко­лаю I со сло­ва­ми под­держ­ки. Царь оце­нил дви­же­ние серд­ца мо­ло­до­го хана и при­гла­сил его с женой на тор­же­ства по слу­чаю ко­ро­на­ции на пре­стол. Жан­гир пред­ста­вил царю свою жену. Ханша была при­гла­ше­на на танец им­пе­ра­то­ром. Фа­ти­ма легко и гра­ци­оз­но кру­жи­лась в валь­се с Ни­ко­ла­ем I.

3. Жан­гир и Фа­ти­ма были мо­ло­ды, об­ра­зо­ван­ны. Они и не ду­ма­ли «слад­ко есть и долго спать» и живо об­суж­да­ли по­ло­же­ние под­власт­но­го им на­ро­да. И надо от­дать им долж­ное, Жан­гир и Фа­ти­ма из­ме­ни­ли жизнь в орде. В 1827 году Жан­гир стро­ит в орде про­стор­ный де­ре­вян­ный дом. Фа­ти­ма окру­жи­ла его сос­но­вы­ми по­сад­ка­ми. Дома стали ста­вить сул­та­ны и стар­ши­ны. Про­стые ма­зан­ки из глины скоро воз­ник­ли по всей орде. Ка­за­хи стали ко­сить сено, доить коров, за­го­тав­ли­вать топ­ли­во. На­чал­ся пе­ре­ход к осед­ло­сти.

4. Не­уто­ми­мая ханша за­ра­зи­ла мужа идеей про­ве­де­ния яр­ма­рок. Яр­мар­ка — это день­ги. С то­ва­ром в орду стали съез­жать­ся купцы со всех го­ро­дов Рос­сии. Ханша тре­бо­ва­ла, чтобы они везли в степь ткани, нитки, игол­ки, по­су­ду, ведра, тазы и са­мо­ва­ры. Ка­за­хи гнали скот со всех угол­ков орды. Степ­ня­ки за­ра­бо­та­ли более 118 тысяч руб­лей. Скоро по­яви­лись свои купцы и при­каз­чи­ки. Они ез­ди­ли с обо­за­ми в самые от­да­лен­ные го­ро­да. Хан Жан­гир упразд­нил на­ту­раль­ный налог и ввел де­неж­ный. В казне по­яви­лись день­ги. Они пошли на стро­и­тель­ство школ и ме­че­тей, со­дер­жа­ние хан­ской ад­ми­ни­стра­ции. Жан­гир упразд­нил власть ро­до­вых стар­шин. Ломая ве­ко­вые устои, он ввел част­ную соб­ствен­ность на землю. Земля по­ку­па­лась и про­да­ва­лась. И это про­ис­хо­ди­ло в степи в первую по­ло­ви­ну 19 века!

5. В доме хана бы­ва­ли гу­бер­на­то­ры, послы, уче­ные и пу­те­ше­ствен­ни­ки. Бу­дучи ве­ру­ю­щи­ми лю­дь­ми, Жан­гир и Фа­ти­ма при­гла­си­ли в орду более 150 та­тар­ских мулл. В орде было от­кры­то 55 му­суль­ман­ских школ, где обу­ча­лись 1300 ребят. Жан­гир и Фа­ти­ма от­лич­но по­ни­ма­ли, какое бла­го­твор­ное вли­я­ние ока­зы­ва­ет Коран на юные души.

6. Пер­вая рус­ская школа от­кры­лась в орде 6 де­каб­ря 1841 года. Ханша Фа­ти­ма до­би­лась того, чтобы в шко­лах учи­лись де­воч­ки. В школе обу­ча­ли араб­ско­му, рус­ско­му язы­кам и ариф­ме­ти­ке. Дети сул­та­нов и баев по­лу­ча­ли сред­нее и выс­шее об­ра­зо­ва­ние. И для них от­кры­ва­лась до­ро­га на го­су­дар­ствен­ные долж­но­сти. К слову ска­зать, сы­но­вья хана по­лу­чи­ли вос­пи­та­ние в Па­же­ском кор­пу­се, а до­че­ри учи­лись в Орен­бур­ге.

7. Через всю жизнь эти два че­ло­ве­ка про­нес­ли све­жесть чувств и неж­ное от­но­ше­ние друг к другу. Хан Жан­гир умер на 44 году жизни. Смерть мужа уско­ри­ла и уход Фа­ти­мы. Она умер­ла через три ме­ся­ца после по­хо­рон лю­би­мо­го су­пру­га в воз­расте 36 лет. Их по­хо­ро­ни­ли в одном мав­зо­лее.

(1) Ox, да и тоск­ли­во же быв­ше­му фрон­то­ви­ку бро­дить по Кар­тун­ско­му бору. Какая-то земля здесь такая, что во­сем­на­дца­тый год со­хра­ня­ют­ся, лишь чуть об­ва­ли­лись, не то что по­ло­сы тран­шей, не то что ог­не­вые по­зи­ции пушек — но от­дель­ная стрел­ко­вая ячей­ка ма­лень­кая, где не­ве­до­мый сол­дат хо­ро­нил свое боль­шое тело в из­мыз­ган­ной ко­рот­кой ши­нель­ке. Брёвна с блин­даж­ных пе­ре­кры­тий за эти годы, ко­неч­но, рас­та­щи­ли, а ямы оста­лись ясные.

(2) Хоть в этом самом бору я не во­е­вал, а рядом, в стрел­ко­вых вой­сках, в таком же. Хожу от блин­да­жа к блин­да­жу, со­об­ра­жаю, где что могло быть, и вдруг у од­но­го блин­да­жа, у вы­хо­да, на­тал­ки­ва­юсь на ста­рое, во­сем­на­дцать лет ле­жа­лое, а и до тех во­сем­на­дца­ти уже от­слу­жив­шее ведро.

(3) Оно уж тогда было худое, в первую во­ен­ную зиму. Может из де­рев­ни сго­рев­шей под­хва­тил его со­об­ра­зи­тель­ный сол­да­тик да стен­ки ко дну ещё на конус смял и при­ла­дил его пе­ре­хо­дом от же­стя­ной печки в трубу. Вот в этом самом блин­да­же в ту тре­вож­ную зиму, дней де­вя­но­сто, а может сто пять­де­сят, когда фронт тут оста­но­вил­ся, гнало худое ведро через себя дым. Оно на­ка­ля­лось шибко, от него руки грели, и хлеб близ него под­ру­мя­ни­ва­ли. Сколь­ко дыму через себя ведро про­пу­сти­ло — столь­ко и мыс­лей не­вы­ска­зан­ных, писем не­на­пи­сан­ных от людей.

(4) А потом как-ни­будь утром, при весёлом сол­ныш­ке, бо­е­вой по­ря­док ме­ня­ли, блин­даж бро­са­ли, ко­ман­дир то­ро­пил свою ко­ман­ду — «ну! ну!» — ор­ди­на­рец печку по­ру­шил, втис­нул ее всю на ма­ши­ну, и ко­ле­на все, а ху­до­му ведру места не на­шлось. «Брось ты его, за­ра­зу! — стар­ши­на крик­нул. — Там дру­гое найдёшь!» Ехать было да­ле­ко, да и дело уж к весне по­во­ра­чи­ва­ло, по­сто­ял ор­ди­на­рец с худым вед­ром, вздох­нул — и опу­стил его у входа. И все за­сме­я­лись.

(5) С тех пор и брёвна с блин­да­жа со­дра­ли, и сто­лик — а худое вер­ное ведро так и оста­лось у сво­е­го блин­да­жа.

(6) Стою над ним, на­хлы­ну­ло. Ре­бя­та чи­стые, дру­зья фрон­то­вые! Чем были живы мы и на что на­де­я­лись, и самая друж­ба наша бес­ко­рыст­ная про­шло всё дымом, и ни­ко­гда уж боль­ше не слу­жить этому ржа­во­му, за­бы­то­му...

(1) Ox, да и тоск­ли­во же быв­ше­му фрон­то­ви­ку бро­дить по Кар­тун­ско­му бору. Какая-то земля здесь такая, что во­сем­на­дца­тый год со­хра­ня­ют­ся, лишь чуть об­ва­ли­лись, не то что по­ло­сы тран­шей, не то что ог­не­вые по­зи­ции пушек — но от­дель­ная стрел­ко­вая ячей­ка ма­лень­кая, где не­ве­до­мый сол­дат хо­ро­нил свое боль­шое тело в из­мыз­ган­ной ко­рот­кой ши­нель­ке. Брёвна с блин­даж­ных пе­ре­кры­тий за эти годы, ко­неч­но, рас­та­щи­ли, а ямы оста­лись ясные.

(2) Хоть в этом самом бору я не во­е­вал, а рядом, в стрел­ко­вых вой­сках, в таком же. Хожу от блин­да­жа к блин­да­жу, со­об­ра­жаю, где что могло быть, и вдруг у од­но­го блин­да­жа, у вы­хо­да, на­тал­ки­ва­юсь на ста­рое, во­сем­на­дцать лет ле­жа­лое, а и до тех во­сем­на­дца­ти уже от­слу­жив­шее ведро.

(3) Оно уж тогда было худое, в первую во­ен­ную зиму. Может из де­рев­ни сго­рев­шей под­хва­тил его со­об­ра­зи­тель­ный сол­да­тик да стен­ки ко дну ещё на конус смял и при­ла­дил его пе­ре­хо­дом от же­стя­ной печки в трубу. Вот в этом самом блин­да­же в ту тре­вож­ную зиму, дней де­вя­но­сто, а может сто пять­де­сят, когда фронт тут оста­но­вил­ся, гнало худое ведро через себя дым. Оно на­ка­ля­лось шибко, от него руки грели, и хлеб близ него под­ру­мя­ни­ва­ли. Сколь­ко дыму через себя ведро про­пу­сти­ло — столь­ко и мыс­лей не­вы­ска­зан­ных, писем не­на­пи­сан­ных от людей.

(4) А потом как-ни­будь утром, при весёлом сол­ныш­ке, бо­е­вой по­ря­док ме­ня­ли, блин­даж бро­са­ли, ко­ман­дир то­ро­пил свою ко­ман­ду — «ну! ну!» — ор­ди­на­рец печку по­ру­шил, втис­нул ее всю на ма­ши­ну, и ко­ле­на все, а ху­до­му ведру места не на­шлось. «Брось ты его, за­ра­зу! — стар­ши­на крик­нул. — Там дру­гое найдёшь!» Ехать было да­ле­ко, да и дело уж к весне по­во­ра­чи­ва­ло, по­сто­ял ор­ди­на­рец с худым вед­ром, вздох­нул — и опу­стил его у входа. И все за­сме­я­лись.

(5) С тех пор и брёвна с блин­да­жа со­дра­ли, и сто­лик — а худое вер­ное ведро так и оста­лось у сво­е­го блин­да­жа.

(6) Стою над ним, на­хлы­ну­ло. Ре­бя­та чи­стые, дру­зья фрон­то­вые! Чем были живы мы и на что на­де­я­лись, и самая друж­ба наша бес­ко­рыст­ная про­шло всё дымом, и ни­ко­гда уж боль­ше не слу­жить этому ржа­во­му, за­бы­то­му...

(1) Ox, да и тоск­ли­во же быв­ше­му фрон­то­ви­ку бро­дить по Кар­тун­ско­му бору. Какая-то земля здесь такая, что во­сем­на­дца­тый год со­хра­ня­ют­ся, лишь чуть об­ва­ли­лись, не то что по­ло­сы тран­шей, не то что ог­не­вые по­зи­ции пушек — но от­дель­ная стрел­ко­вая ячей­ка ма­лень­кая, где не­ве­до­мый сол­дат хо­ро­нил свое боль­шое тело в из­мыз­ган­ной ко­рот­кой ши­нель­ке. Брёвна с блин­даж­ных пе­ре­кры­тий за эти годы, ко­неч­но, рас­та­щи­ли, а ямы оста­лись ясные.

(2) Хоть в этом самом бору я не во­е­вал, а рядом, в стрел­ко­вых вой­сках, в таком же. Хожу от блин­да­жа к блин­да­жу, со­об­ра­жаю, где что могло быть, и вдруг у од­но­го блин­да­жа, у вы­хо­да, на­тал­ки­ва­юсь на ста­рое, во­сем­на­дцать лет ле­жа­лое, а и до тех во­сем­на­дца­ти уже от­слу­жив­шее ведро.

(3) Оно уж тогда было худое, в первую во­ен­ную зиму. Может из де­рев­ни сго­рев­шей под­хва­тил его со­об­ра­зи­тель­ный сол­да­тик да стен­ки ко дну ещё на конус смял и при­ла­дил его пе­ре­хо­дом от же­стя­ной печки в трубу. Вот в этом самом блин­да­же в ту тре­вож­ную зиму, дней де­вя­но­сто, а может сто пять­де­сят, когда фронт тут оста­но­вил­ся, гнало худое ведро через себя дым. Оно на­ка­ля­лось шибко, от него руки грели, и хлеб близ него под­ру­мя­ни­ва­ли. Сколь­ко дыму через себя ведро про­пу­сти­ло — столь­ко и мыс­лей не­вы­ска­зан­ных, писем не­на­пи­сан­ных от людей.

(4) А потом как-ни­будь утром, при весёлом сол­ныш­ке, бо­е­вой по­ря­док ме­ня­ли, блин­даж бро­са­ли, ко­ман­дир то­ро­пил свою ко­ман­ду — «ну! ну!» — ор­ди­на­рец печку по­ру­шил, втис­нул ее всю на ма­ши­ну, и ко­ле­на все, а ху­до­му ведру места не на­шлось. «Брось ты его, за­ра­зу! — стар­ши­на крик­нул. — Там дру­гое найдёшь!» Ехать было да­ле­ко, да и дело уж к весне по­во­ра­чи­ва­ло, по­сто­ял ор­ди­на­рец с худым вед­ром, вздох­нул — и опу­стил его у входа. И все за­сме­я­лись.

(5) С тех пор и брёвна с блин­да­жа со­дра­ли, и сто­лик — а худое вер­ное ведро так и оста­лось у сво­е­го блин­да­жа.

(6) Стою над ним, на­хлы­ну­ло. Ре­бя­та чи­стые, дру­зья фрон­то­вые! Чем были живы мы и на что на­де­я­лись, и самая друж­ба наша бес­ко­рыст­ная про­шло всё дымом, и ни­ко­гда уж боль­ше не слу­жить этому ржа­во­му, за­бы­то­му...

(1) Ox, да и тоск­ли­во же быв­ше­му фрон­то­ви­ку бро­дить по Кар­тун­ско­му бору. Какая-то земля здесь такая, что во­сем­на­дца­тый год со­хра­ня­ют­ся, лишь чуть об­ва­ли­лись, не то что по­ло­сы тран­шей, не то что ог­не­вые по­зи­ции пушек — но от­дель­ная стрел­ко­вая ячей­ка ма­лень­кая, где не­ве­до­мый сол­дат хо­ро­нил свое боль­шое тело в из­мыз­ган­ной ко­рот­кой ши­нель­ке. Брёвна с блин­даж­ных пе­ре­кры­тий за эти годы, ко­неч­но, рас­та­щи­ли, а ямы оста­лись ясные.

(2) Хоть в этом самом бору я не во­е­вал, а рядом, в стрел­ко­вых вой­сках, в таком же. Хожу от блин­да­жа к блин­да­жу, со­об­ра­жаю, где что могло быть, и вдруг у од­но­го блин­да­жа, у вы­хо­да, на­тал­ки­ва­юсь на ста­рое, во­сем­на­дцать лет ле­жа­лое, а и до тех во­сем­на­дца­ти уже от­слу­жив­шее ведро.

(3) Оно уж тогда было худое, в первую во­ен­ную зиму. Может из де­рев­ни сго­рев­шей под­хва­тил его со­об­ра­зи­тель­ный сол­да­тик да стен­ки ко дну ещё на конус смял и при­ла­дил его пе­ре­хо­дом от же­стя­ной печки в трубу. Вот в этом самом блин­да­же в ту тре­вож­ную зиму, дней де­вя­но­сто, а может сто пять­де­сят, когда фронт тут оста­но­вил­ся, гнало худое ведро через себя дым. Оно на­ка­ля­лось шибко, от него руки грели, и хлеб близ него под­ру­мя­ни­ва­ли. Сколь­ко дыму через себя ведро про­пу­сти­ло — столь­ко и мыс­лей не­вы­ска­зан­ных, писем не­на­пи­сан­ных от людей.

(4) А потом как-ни­будь утром, при весёлом сол­ныш­ке, бо­е­вой по­ря­док ме­ня­ли, блин­даж бро­са­ли, ко­ман­дир то­ро­пил свою ко­ман­ду — «ну! ну!» — ор­ди­на­рец печку по­ру­шил, втис­нул ее всю на ма­ши­ну, и ко­ле­на все, а ху­до­му ведру места не на­шлось. «Брось ты его, за­ра­зу! — стар­ши­на крик­нул. — Там дру­гое найдёшь!» Ехать было да­ле­ко, да и дело уж к весне по­во­ра­чи­ва­ло, по­сто­ял ор­ди­на­рец с худым вед­ром, вздох­нул — и опу­стил его у входа. И все за­сме­я­лись.

(5) С тех пор и брёвна с блин­да­жа со­дра­ли, и сто­лик — а худое вер­ное ведро так и оста­лось у сво­е­го блин­да­жа.

(6) Стою над ним, на­хлы­ну­ло. Ре­бя­та чи­стые, дру­зья фрон­то­вые! Чем были живы мы и на что на­де­я­лись, и самая друж­ба наша бес­ко­рыст­ная про­шло всё дымом, и ни­ко­гда уж боль­ше не слу­жить этому ржа­во­му, за­бы­то­му...

(1) Ox, да и тоск­ли­во же быв­ше­му фрон­то­ви­ку бро­дить по Кар­тун­ско­му бору. Какая-то земля здесь такая, что во­сем­на­дца­тый год со­хра­ня­ют­ся, лишь чуть об­ва­ли­лись, не то что по­ло­сы тран­шей, не то что ог­не­вые по­зи­ции пушек — но от­дель­ная стрел­ко­вая ячей­ка ма­лень­кая, где не­ве­до­мый сол­дат хо­ро­нил свое боль­шое тело в из­мыз­ган­ной ко­рот­кой ши­нель­ке. Брёвна с блин­даж­ных пе­ре­кры­тий за эти годы, ко­неч­но, рас­та­щи­ли, а ямы оста­лись ясные.

(2) Хоть в этом самом бору я не во­е­вал, а рядом, в стрел­ко­вых вой­сках, в таком же. Хожу от блин­да­жа к блин­да­жу, со­об­ра­жаю, где что могло быть, и вдруг у од­но­го блин­да­жа, у вы­хо­да, на­тал­ки­ва­юсь на ста­рое, во­сем­на­дцать лет ле­жа­лое, а и до тех во­сем­на­дца­ти уже от­слу­жив­шее ведро.

(3) Оно уж тогда было худое, в первую во­ен­ную зиму. Может из де­рев­ни сго­рев­шей под­хва­тил его со­об­ра­зи­тель­ный сол­да­тик да стен­ки ко дну ещё на конус смял и при­ла­дил его пе­ре­хо­дом от же­стя­ной печки в трубу. Вот в этом самом блин­да­же в ту тре­вож­ную зиму, дней де­вя­но­сто, а может сто пять­де­сят, когда фронт тут оста­но­вил­ся, гнало худое ведро через себя дым. Оно на­ка­ля­лось шибко, от него руки грели, и хлеб близ него под­ру­мя­ни­ва­ли. Сколь­ко дыму через себя ведро про­пу­сти­ло — столь­ко и мыс­лей не­вы­ска­зан­ных, писем не­на­пи­сан­ных от людей.

(4) А потом как-ни­будь утром, при весёлом сол­ныш­ке, бо­е­вой по­ря­док ме­ня­ли, блин­даж бро­са­ли, ко­ман­дир то­ро­пил свою ко­ман­ду — «ну! ну!» — ор­ди­на­рец печку по­ру­шил, втис­нул ее всю на ма­ши­ну, и ко­ле­на все, а ху­до­му ведру места не на­шлось. «Брось ты его, за­ра­зу! — стар­ши­на крик­нул. — Там дру­гое найдёшь!» Ехать было да­ле­ко, да и дело уж к весне по­во­ра­чи­ва­ло, по­сто­ял ор­ди­на­рец с худым вед­ром, вздох­нул — и опу­стил его у входа. И все за­сме­я­лись.

(5) С тех пор и брёвна с блин­да­жа со­дра­ли, и сто­лик — а худое вер­ное ведро так и оста­лось у сво­е­го блин­да­жа.

(6) Стою над ним, на­хлы­ну­ло. Ре­бя­та чи­стые, дру­зья фрон­то­вые! Чем были живы мы и на что на­де­я­лись, и самая друж­ба наша бес­ко­рыст­ная про­шло всё дымом, и ни­ко­гда уж боль­ше не слу­жить этому ржа­во­му, за­бы­то­му...