Легко ли быть ге­ни­ем?

Hапрас­но ходят ле­ген­ды о вол­шеб­стве, лег­ко­сти твор­че­ства из­бран­ных. Ве­ли­ких ху­дож­ни­ков чаще всего окру­жал же­сто­кий мир их не­осу­ществ­лен­ных за­мыс­лов, этот не­умо­ли­мый и гроз­ный хо­ро­вод не­на­пи­сан­ных, не­со­здан­ных ше­дев­ров, не вы­пол­нен­ных перед самим собой обя­за­тельств. И эта мис­сия веч­но­го долж­ни­ка отрав­ля­ла самые счаст­ли­вые мгно­ве­ния их жизни, ибо ни одно чув­ство, даже сама лю­бовь, не могло пе­ре­си­лить, одо­леть един­ствен­ную страсть лю­бо­го ве­ли­ко­го ма­сте­ра — тво­рить!

Cреди этих му­че­ни­ков сво­е­го при­зна­ния, сво­е­го гения пер­вым и самым тер­за­е­мым стра­стя­ми был Ми­ке­лан­дже­ло Бу­о­нар­ро­ти. Ми­ке­лан­дже­ло — при­знан­ный гений эпохи Воз­рож­де­ния, ко­то­рый при­нес не­оце­ни­мый вклад в со­кро­вищ­ни­цу ми­ро­вой куль­ту­ры. Че­ло­век, со­здав­ший мир. Мир об­ра­зов, без ко­то­рых труд­но про­жить, как нель­зя ды­шать без воз­ду­ха.

B 26 лет он взял­ся за не­ве­ро­ят­но труд­ную ра­бо­ту – вы­се­че­ние ста­туи из 5-мет­ро­вой глыбы ис­пор­чен­но­го мра­мо­ра. Один из его со­вре­мен­ни­ков, не со­здав ни­че­го ин­те­рес­но­го, про­сто бро­сил ка­мень. Боль­ше никто из ма­сте­ров не был готов обла­го­ро­дить ис­ка­ле­чен­ный мра­мор. Толь­ко Ми­ке­лан­дже­ло не по­бо­ял­ся труд­но­стей и спу­стя три года явил миру ве­ли­че­ствен­ную ста­тую Да­ви­да. Этот ше­девр об­ла­да­ет не­ве­ро­ят­ной гар­мо­ни­ей форм, на­пол­нен энер­ги­ей и внут­рен­ней силой. Скуль­птор сумел вдох­нуть жизнь в хо­лод­ный кусок мра­мо­ра.

А еще он поэт. Хо­ро­ший. В его порт­фо­лио на­хо­дят­ся сотни со­не­тов, не опуб­ли­ко­ван­ных при жизни.

Cтоит лишь од­на­ж­ды уви­деть тво­ре­ния Бу­о­нар­ро­ти, и они прой­дут с тобой всю жизнь, хо­чешь ты этого или нет, по­лю­би­лись ли они или не по­лю­би­лись.

Tакова магия ис­тин­но­го ис­кус­ства… Эти об­ра­зы, со­тво­рен­ные рукою Ми­ке­лан­дже­ло, будут все­гда с тобою, как на­все­гда вошли в нашу жизнь му­зы­ка Бет­хо­ве­на и Му­сорг­ско­го, слово Тол­сто­го и Шекс­пи­ра, жи­во­пись

Рем­бранд­та и Руб­ле­ва…

Прав­да, можно не знать со­здан­но­го ими гран­ди­оз­но­го мира, но на­сколь­ко бу­дешь бед­нее ты сам! Эти гении сде­ла­ли пре­крас­ное до­ступ­ным каж­до­му смерт­но­му, при­нес­ли кра­со­ту в каж­дый дом!..

Hо все­гда ли мы пред­став­ля­ем, какой ценою эти люди до­стиг­ли такой ис­по­лин­ской, все­про­ни­ка­ю­щей силы, такой лу­че­зар­но­сти света, ко­то­ро­го хва­та­ет потом, после их кон­чи­ны, на мно­гие века, ко­то­рый до­став­ля­ет си­я­ние мил­ли­о­нам, мил­ли­о­нам людей? Ведь гении по­доб­ны звез­дам, свет от них про­дол­жа­ет идти к нам еще ве­ре­ни­цу веков после их кон­чи­ны. Можем ли мы пред­ста­вить, какой пла­мень бу­шу­ет в груди смерт­но­го твор­ца, сжи­га­ет его душу, ис­тор­гая из нее веч­ные слова, див­ные зву­ча­ния, вещие об­ра­зы? Какие еже­днев­ные муки одо­ле­ва­ли Баха, Ми­ке­лан­дже­ло, До­сто­ев­ско­го? Труд­но во­об­ра­зить всю тя­жесть их твор­че­ских по­ры­вов, по­то­му что нет более мо­гу­ще­ствен­но­го и более бес­по­мощ­но­го че­ло­ве­ка, чем тво­рец!

Изу­чи­те судь­бы ве­ли­ких ху­дож­ни­ков, ком­по­зи­то­ров, по­этов про­шло­го, и вас по­ра­зит же­сто­кая бес­смыс­ли­ца окру­жа­ю­ще­го их бытия, не­ле­пость борь­бы с глу­по­стью, кос­но­стью, а ино­гда про­сто хо­лод­ным зло­дей­ством людей, не по­ни­мав­ших или слиш­ком хо­ро­шо по­няв­ших силу но­во­го слова, гар­мо­нии, кра­со­ты.

Легко ли быть ге­ни­ем?

Hапрас­но ходят ле­ген­ды о вол­шеб­стве, лег­ко­сти твор­че­ства из­бран­ных. Ве­ли­ких ху­дож­ни­ков чаще всего окру­жал же­сто­кий мир их не­осу­ществ­лен­ных за­мыс­лов, этот не­умо­ли­мый и гроз­ный хо­ро­вод не­на­пи­сан­ных, не­со­здан­ных ше­дев­ров, не вы­пол­нен­ных перед самим собой обя­за­тельств. И эта мис­сия веч­но­го долж­ни­ка отрав­ля­ла самые счаст­ли­вые мгно­ве­ния их жизни, ибо ни одно чув­ство, даже сама лю­бовь, не могло пе­ре­си­лить, одо­леть един­ствен­ную страсть лю­бо­го ве­ли­ко­го ма­сте­ра — тво­рить!

Cреди этих му­че­ни­ков сво­е­го при­зна­ния, сво­е­го гения пер­вым и самым тер­за­е­мым стра­стя­ми был Ми­ке­лан­дже­ло Бу­о­нар­ро­ти. Ми­ке­лан­дже­ло — при­знан­ный гений эпохи Воз­рож­де­ния, ко­то­рый при­нес не­оце­ни­мый вклад в со­кро­вищ­ни­цу ми­ро­вой куль­ту­ры. Че­ло­век, со­здав­ший мир. Мир об­ра­зов, без ко­то­рых труд­но про­жить, как нель­зя ды­шать без воз­ду­ха.

B 26 лет он взял­ся за не­ве­ро­ят­но труд­ную ра­бо­ту – вы­се­че­ние ста­туи из 5-мет­ро­вой глыбы ис­пор­чен­но­го мра­мо­ра. Один из его со­вре­мен­ни­ков, не со­здав ни­че­го ин­те­рес­но­го, про­сто бро­сил ка­мень. Боль­ше никто из ма­сте­ров не был готов обла­го­ро­дить ис­ка­ле­чен­ный мра­мор. Толь­ко Ми­ке­лан­дже­ло не по­бо­ял­ся труд­но­стей и спу­стя три года явил миру ве­ли­че­ствен­ную ста­тую Да­ви­да. Этот ше­девр об­ла­да­ет не­ве­ро­ят­ной гар­мо­ни­ей форм, на­пол­нен энер­ги­ей и внут­рен­ней силой. Скуль­птор сумел вдох­нуть жизнь в хо­лод­ный кусок мра­мо­ра.

А еще он поэт. Хо­ро­ший. В его порт­фо­лио на­хо­дят­ся сотни со­не­тов, не опуб­ли­ко­ван­ных при жизни.

Cтоит лишь од­на­ж­ды уви­деть тво­ре­ния Бу­о­нар­ро­ти, и они прой­дут с тобой всю жизнь, хо­чешь ты этого или нет, по­лю­би­лись ли они или не по­лю­би­лись.

Tакова магия ис­тин­но­го ис­кус­ства… Эти об­ра­зы, со­тво­рен­ные рукою Ми­ке­лан­дже­ло, будут все­гда с тобою, как на­все­гда вошли в нашу жизнь му­зы­ка Бет­хо­ве­на и Му­сорг­ско­го, слово Тол­сто­го и Шекс­пи­ра, жи­во­пись

Рем­бранд­та и Руб­ле­ва…

Прав­да, можно не знать со­здан­но­го ими гран­ди­оз­но­го мира, но на­сколь­ко бу­дешь бед­нее ты сам! Эти гении сде­ла­ли пре­крас­ное до­ступ­ным каж­до­му смерт­но­му, при­нес­ли кра­со­ту в каж­дый дом!..

Hо все­гда ли мы пред­став­ля­ем, какой ценою эти люди до­стиг­ли такой ис­по­лин­ской, все­про­ни­ка­ю­щей силы, такой лу­че­зар­но­сти света, ко­то­ро­го хва­та­ет потом, после их кон­чи­ны, на мно­гие века, ко­то­рый до­став­ля­ет си­я­ние мил­ли­о­нам, мил­ли­о­нам людей? Ведь гении по­доб­ны звез­дам, свет от них про­дол­жа­ет идти к нам еще ве­ре­ни­цу веков после их кон­чи­ны. Можем ли мы пред­ста­вить, какой пла­мень бу­шу­ет в груди смерт­но­го твор­ца, сжи­га­ет его душу, ис­тор­гая из нее веч­ные слова, див­ные зву­ча­ния, вещие об­ра­зы? Какие еже­днев­ные муки одо­ле­ва­ли Баха, Ми­ке­лан­дже­ло, До­сто­ев­ско­го? Труд­но во­об­ра­зить всю тя­жесть их твор­че­ских по­ры­вов, по­то­му что нет более мо­гу­ще­ствен­но­го и более бес­по­мощ­но­го че­ло­ве­ка, чем тво­рец!

Изу­чи­те судь­бы ве­ли­ких ху­дож­ни­ков, ком­по­зи­то­ров, по­этов про­шло­го, и вас по­ра­зит же­сто­кая бес­смыс­ли­ца окру­жа­ю­ще­го их бытия, не­ле­пость борь­бы с глу­по­стью, кос­но­стью, а ино­гда про­сто хо­лод­ным зло­дей­ством людей, не по­ни­мав­ших или слиш­ком хо­ро­шо по­няв­ших силу но­во­го слова, гар­мо­нии, кра­со­ты.

1. Мир на­се­ко­мых богат и раз­но­об­ра­зен. В Крас­ную книгу Ка­зах­ста­на за­не­се­ны мно­гие виды ба­бо­чек. Рас­смот­рим наи­бо­лее ярких пред­ста­ви­те­лей.

2. Ба­боч­ка ли­мон­ни­ца по­лу­чи­ла на­зва­ние кру­шин­ни­ца, так как гу­се­ни­цы живут на кру­ши­не. Вид ли­мон­ни­цы от­но­сит­ся к се­мей­ству бе­ля­нок — днев­ных ба­бо­чек. Самцы ли­мон­ни­цы от­ли­ча­ют­ся ярко-жел­тым окра­сом кры­льев, а самки — блед­но-зе­ле­ным. В цен­тре каж­до­го крыла есть крас­ная точка. Оби­та­ют взрос­лые особи в хвой­ных лесах и про­се­ках, лугах, садах и пар­ках. Ин­те­рес­но, что окрас ба­боч­ки от­лич­но по­мо­га­ет мас­ки­ро­вать­ся. Блед­ную рас­цвет­ку ба­боч­ки легко спу­тать с рас­те­ни­ем, а если на­се­ко­мое по­тре­во­жить, оно сло­жит кры­лья и по­ле­тит вниз, как ли­сто­чек.

3. Ба­боч­ка пав­ли­ний глаз из се­мей­ства ним­фа­лид оли­це­тво­ря­ет кра­со­ту и гра­цию. На­зва­ние этой ба­боч­ки про­изо­шло бла­го­да­ря не­обыч­ной мас­ки­ров­ке на­се­ко­мо­го. Спе­ци­фи­че­ские пятна на кры­льях по­хо­жи на окрас хво­ста пав­ли­на. Ла­тин­ское на­зва­ние про­ис­хо­дит из древ­не­гре­че­ской ми­фо­ло­гии — от имен царя Инаха и его до­че­ри Ио. Самки ба­боч­ки круп­нее сам­цов. Ос­нов­ной цвет кры­льев — крас­но-бурый, а снизу рас­по­ло­же­ны го­лу­бые глаз­ки. Пав­ли­ний глаз встре­ча­ет­ся на полях, лугах, близ рек и во­до­е­мов. Из­ред­ка они за­ле­та­ют в овра­ги и пу­сты­ри. Взрос­лые особи любят цве­точ­ный нек­тар и дре­вес­ный сок.

4. Крас­ная книга по­пол­ни­лась яркой ба­боч­кой се­мей­ства ним­фа­лид кра­пив­ни­цей. Кры­лья ба­бо­чек свер­ху кир­пич­но-крас­ные с тем­ны­ми пят­на­ми. По краям они от­де­ле­ны кай­мой из го­лу­бых кра­пи­нок. Гу­се­ни­цы пи­та­ют­ся раз­лич­ны­ми ви­да­ми кра­пи­вы, хме­лем, ко­ноп­лей. Ба­боч­ки пред­по­чи­та­ют пить за­бро­див­ший бе­ре­зо­вый сок, от этого не­ред­ко хме­ле­ют. По­это­му к кра­пив­ни­цам легко по­до­брать­ся и рас­смот­реть. Ин­те­рес­но, что этот вид спо­со­бен раз­ли­чать крас­ный цвет. Су­ще­ству­ет по­ве­рье, что, если кра­пив­ни­ца за­ле­та­ет в по­ме­ще­ние, будет дождь и гроза.

5. Го­лу­бян­ка ал­тай­ская от­но­сит­ся к днев­ным ба­боч­кам. Кры­лья и тель­це на­се­ко­мо­го от­ли­ча­ют­ся нежно-го­лу­бым окра­сом с вкрап­ле­ни­я­ми. По краям кры­лья очер­че­ны белой кай­мой. Се­лят­ся ба­боч­ки на ска­ли­стой мест­но­сти, скло­нах, гор­ных лугах. Гу­се­ни­цы пи­та­ют­ся остро­ло­доч­ни­ком. Ин­те­ре­сен про­ме­жу­ток вре­ме­ни пре­вра­ще­ния гу­се­ни­цы го­лу­бян­ки во взрос­лую особь. Ку­кол­ки и гу­се­ни­цы по­ко­ят­ся вб­ли­зи му­ра­вей­ни­ков. Когда при­хо­дит время, они по­сы­ла­ют хи­ми­че­ские сиг­на­лы, ко­то­рые поз­во­ля­ют кон­тро­ли­ро­вать по­ве­де­ние му­ра­вьев. Затем гу­се­ни­цы с цвет­ка спус­ка­ют­ся на землю и под­жи­да­ют му­ра­вьев, ко­то­рые от­но­сят их в му­ра­вей­ник. Там они спо­кой­но по­еда­ют ли­чин­ки и, пре­вра­ща­ясь в ба­бо­чек, уле­та­ют на волю.

6. Браж­ник сле­пой от­но­сит­ся к ноч­ным ба­боч­кам. От­лич­ная мас­ки­ров­ка и тем­ное время суток сни­жа­ют шансы хоть раз уви­деть это на­се­ко­мое. Браж­ник сле­пой — круп­ные ба­боч­ки с раз­ма­хом кры­льев 55 − 70 мм. Верх­ние кры­лыш­ки окра­ше­ны в свет­ло-кре­мо­вый от­те­нок с ко­рич­не­вы­ми раз­во­да­ми, а ниж­ние имеют нежно-ро­зо­вый окрас. Браж­ни­ки оби­та­ют в лист­вен­ных лесах, возле рек. Любят пря­тать­ся в иво­вых за­рос­лях. Гу­се­ни­цы кор­мят­ся на бе­ре­зах, оси­нах, то­по­лях. Взрос­лые особи пьют нек­тар. В Крас­ную книгу Ка­зах­ста­на за­не­се­ны и дру­гие виды браж­ни­ков.

7. Ба­боч­ки Ка­зах­ста­на, за­не­сен­ные в Крас­ную книгу, ис­че­за­ют по раз­ным при­чи­нам. Но глав­ный фак­тор — это че­ло­ве­че­ское вме­ша­тель­ство в при­ро­ду. На­де­ем­ся, что эти виды еще по­ра­ду­ют своим по­яв­ле­ни­ем сле­ду­ю­щие по­ко­ле­ния.

1. Мир на­се­ко­мых богат и раз­но­об­ра­зен. В Крас­ную книгу Ка­зах­ста­на за­не­се­ны мно­гие виды ба­бо­чек. Рас­смот­рим наи­бо­лее ярких пред­ста­ви­те­лей.

2. Ба­боч­ка ли­мон­ни­ца по­лу­чи­ла на­зва­ние кру­шин­ни­ца, так как гу­се­ни­цы живут на кру­ши­не. Вид ли­мон­ни­цы от­но­сит­ся к се­мей­ству бе­ля­нок — днев­ных ба­бо­чек. Самцы ли­мон­ни­цы от­ли­ча­ют­ся ярко-жел­тым окра­сом кры­льев, а самки — блед­но-зе­ле­ным. В цен­тре каж­до­го крыла есть крас­ная точка. Оби­та­ют взрос­лые особи в хвой­ных лесах и про­се­ках, лугах, садах и пар­ках. Ин­те­рес­но, что окрас ба­боч­ки от­лич­но по­мо­га­ет мас­ки­ро­вать­ся. Блед­ную рас­цвет­ку ба­боч­ки легко спу­тать с рас­те­ни­ем, а если на­се­ко­мое по­тре­во­жить, оно сло­жит кры­лья и по­ле­тит вниз, как ли­сто­чек.

3. Ба­боч­ка пав­ли­ний глаз из се­мей­ства ним­фа­лид оли­це­тво­ря­ет кра­со­ту и гра­цию. На­зва­ние этой ба­боч­ки про­изо­шло бла­го­да­ря не­обыч­ной мас­ки­ров­ке на­се­ко­мо­го. Спе­ци­фи­че­ские пятна на кры­льях по­хо­жи на окрас хво­ста пав­ли­на. Ла­тин­ское на­зва­ние про­ис­хо­дит из древ­не­гре­че­ской ми­фо­ло­гии — от имен царя Инаха и его до­че­ри Ио. Самки ба­боч­ки круп­нее сам­цов. Ос­нов­ной цвет кры­льев — крас­но-бурый, а снизу рас­по­ло­же­ны го­лу­бые глаз­ки. Пав­ли­ний глаз встре­ча­ет­ся на полях, лугах, близ рек и во­до­е­мов. Из­ред­ка они за­ле­та­ют в овра­ги и пу­сты­ри. Взрос­лые особи любят цве­точ­ный нек­тар и дре­вес­ный сок.

4. Крас­ная книга по­пол­ни­лась яркой ба­боч­кой се­мей­ства ним­фа­лид кра­пив­ни­цей. Кры­лья ба­бо­чек свер­ху кир­пич­но-крас­ные с тем­ны­ми пят­на­ми. По краям они от­де­ле­ны кай­мой из го­лу­бых кра­пи­нок. Гу­се­ни­цы пи­та­ют­ся раз­лич­ны­ми ви­да­ми кра­пи­вы, хме­лем, ко­ноп­лей. Ба­боч­ки пред­по­чи­та­ют пить за­бро­див­ший бе­ре­зо­вый сок, от этого не­ред­ко хме­ле­ют. По­это­му к кра­пив­ни­цам легко по­до­брать­ся и рас­смот­реть. Ин­те­рес­но, что этот вид спо­со­бен раз­ли­чать крас­ный цвет. Су­ще­ству­ет по­ве­рье, что, если кра­пив­ни­ца за­ле­та­ет в по­ме­ще­ние, будет дождь и гроза.

5. Го­лу­бян­ка ал­тай­ская от­но­сит­ся к днев­ным ба­боч­кам. Кры­лья и тель­це на­се­ко­мо­го от­ли­ча­ют­ся нежно-го­лу­бым окра­сом с вкрап­ле­ни­я­ми. По краям кры­лья очер­че­ны белой кай­мой. Се­лят­ся ба­боч­ки на ска­ли­стой мест­но­сти, скло­нах, гор­ных лугах. Гу­се­ни­цы пи­та­ют­ся остро­ло­доч­ни­ком. Ин­те­ре­сен про­ме­жу­ток вре­ме­ни пре­вра­ще­ния гу­се­ни­цы го­лу­бян­ки во взрос­лую особь. Ку­кол­ки и гу­се­ни­цы по­ко­ят­ся вб­ли­зи му­ра­вей­ни­ков. Когда при­хо­дит время, они по­сы­ла­ют хи­ми­че­ские сиг­на­лы, ко­то­рые поз­во­ля­ют кон­тро­ли­ро­вать по­ве­де­ние му­ра­вьев. Затем гу­се­ни­цы с цвет­ка спус­ка­ют­ся на землю и под­жи­да­ют му­ра­вьев, ко­то­рые от­но­сят их в му­ра­вей­ник. Там они спо­кой­но по­еда­ют ли­чин­ки и, пре­вра­ща­ясь в ба­бо­чек, уле­та­ют на волю.

6. Браж­ник сле­пой от­но­сит­ся к ноч­ным ба­боч­кам. От­лич­ная мас­ки­ров­ка и тем­ное время суток сни­жа­ют шансы хоть раз уви­деть это на­се­ко­мое. Браж­ник сле­пой — круп­ные ба­боч­ки с раз­ма­хом кры­льев 55 − 70 мм. Верх­ние кры­лыш­ки окра­ше­ны в свет­ло-кре­мо­вый от­те­нок с ко­рич­не­вы­ми раз­во­да­ми, а ниж­ние имеют нежно-ро­зо­вый окрас. Браж­ни­ки оби­та­ют в лист­вен­ных лесах, возле рек. Любят пря­тать­ся в иво­вых за­рос­лях. Гу­се­ни­цы кор­мят­ся на бе­ре­зах, оси­нах, то­по­лях. Взрос­лые особи пьют нек­тар. В Крас­ную книгу Ка­зах­ста­на за­не­се­ны и дру­гие виды браж­ни­ков.

7. Ба­боч­ки Ка­зах­ста­на, за­не­сен­ные в Крас­ную книгу, ис­че­за­ют по раз­ным при­чи­нам. Но глав­ный фак­тор — это че­ло­ве­че­ское вме­ша­тель­ство в при­ро­ду. На­де­ем­ся, что эти виды еще по­ра­ду­ют своим по­яв­ле­ни­ем сле­ду­ю­щие по­ко­ле­ния.

1. Мир на­се­ко­мых богат и раз­но­об­ра­зен. В Крас­ную книгу Ка­зах­ста­на за­не­се­ны мно­гие виды ба­бо­чек. Рас­смот­рим наи­бо­лее ярких пред­ста­ви­те­лей.

2. Ба­боч­ка ли­мон­ни­ца по­лу­чи­ла на­зва­ние кру­шин­ни­ца, так как гу­се­ни­цы живут на кру­ши­не. Вид ли­мон­ни­цы от­но­сит­ся к се­мей­ству бе­ля­нок — днев­ных ба­бо­чек. Самцы ли­мон­ни­цы от­ли­ча­ют­ся ярко-жел­тым окра­сом кры­льев, а самки — блед­но-зе­ле­ным. В цен­тре каж­до­го крыла есть крас­ная точка. Оби­та­ют взрос­лые особи в хвой­ных лесах и про­се­ках, лугах, садах и пар­ках. Ин­те­рес­но, что окрас ба­боч­ки от­лич­но по­мо­га­ет мас­ки­ро­вать­ся. Блед­ную рас­цвет­ку ба­боч­ки легко спу­тать с рас­те­ни­ем, а если на­се­ко­мое по­тре­во­жить, оно сло­жит кры­лья и по­ле­тит вниз, как ли­сто­чек.

3. Ба­боч­ка пав­ли­ний глаз из се­мей­ства ним­фа­лид оли­це­тво­ря­ет кра­со­ту и гра­цию. На­зва­ние этой ба­боч­ки про­изо­шло бла­го­да­ря не­обыч­ной мас­ки­ров­ке на­се­ко­мо­го. Спе­ци­фи­че­ские пятна на кры­льях по­хо­жи на окрас хво­ста пав­ли­на. Ла­тин­ское на­зва­ние про­ис­хо­дит из древ­не­гре­че­ской ми­фо­ло­гии — от имен царя Инаха и его до­че­ри Ио. Самки ба­боч­ки круп­нее сам­цов. Ос­нов­ной цвет кры­льев — крас­но-бурый, а снизу рас­по­ло­же­ны го­лу­бые глаз­ки. Пав­ли­ний глаз встре­ча­ет­ся на полях, лугах, близ рек и во­до­е­мов. Из­ред­ка они за­ле­та­ют в овра­ги и пу­сты­ри. Взрос­лые особи любят цве­точ­ный нек­тар и дре­вес­ный сок.

4. Крас­ная книга по­пол­ни­лась яркой ба­боч­кой се­мей­ства ним­фа­лид кра­пив­ни­цей. Кры­лья ба­бо­чек свер­ху кир­пич­но-крас­ные с тем­ны­ми пят­на­ми. По краям они от­де­ле­ны кай­мой из го­лу­бых кра­пи­нок. Гу­се­ни­цы пи­та­ют­ся раз­лич­ны­ми ви­да­ми кра­пи­вы, хме­лем, ко­ноп­лей. Ба­боч­ки пред­по­чи­та­ют пить за­бро­див­ший бе­ре­зо­вый сок, от этого не­ред­ко хме­ле­ют. По­это­му к кра­пив­ни­цам легко по­до­брать­ся и рас­смот­реть. Ин­те­рес­но, что этот вид спо­со­бен раз­ли­чать крас­ный цвет. Су­ще­ству­ет по­ве­рье, что, если кра­пив­ни­ца за­ле­та­ет в по­ме­ще­ние, будет дождь и гроза.

5. Го­лу­бян­ка ал­тай­ская от­но­сит­ся к днев­ным ба­боч­кам. Кры­лья и тель­це на­се­ко­мо­го от­ли­ча­ют­ся нежно-го­лу­бым окра­сом с вкрап­ле­ни­я­ми. По краям кры­лья очер­че­ны белой кай­мой. Се­лят­ся ба­боч­ки на ска­ли­стой мест­но­сти, скло­нах, гор­ных лугах. Гу­се­ни­цы пи­та­ют­ся остро­ло­доч­ни­ком. Ин­те­ре­сен про­ме­жу­ток вре­ме­ни пре­вра­ще­ния гу­се­ни­цы го­лу­бян­ки во взрос­лую особь. Ку­кол­ки и гу­се­ни­цы по­ко­ят­ся вб­ли­зи му­ра­вей­ни­ков. Когда при­хо­дит время, они по­сы­ла­ют хи­ми­че­ские сиг­на­лы, ко­то­рые поз­во­ля­ют кон­тро­ли­ро­вать по­ве­де­ние му­ра­вьев. Затем гу­се­ни­цы с цвет­ка спус­ка­ют­ся на землю и под­жи­да­ют му­ра­вьев, ко­то­рые от­но­сят их в му­ра­вей­ник. Там они спо­кой­но по­еда­ют ли­чин­ки и, пре­вра­ща­ясь в ба­бо­чек, уле­та­ют на волю.

6. Браж­ник сле­пой от­но­сит­ся к ноч­ным ба­боч­кам. От­лич­ная мас­ки­ров­ка и тем­ное время суток сни­жа­ют шансы хоть раз уви­деть это на­се­ко­мое. Браж­ник сле­пой — круп­ные ба­боч­ки с раз­ма­хом кры­льев 55 − 70 мм. Верх­ние кры­лыш­ки окра­ше­ны в свет­ло-кре­мо­вый от­те­нок с ко­рич­не­вы­ми раз­во­да­ми, а ниж­ние имеют нежно-ро­зо­вый окрас. Браж­ни­ки оби­та­ют в лист­вен­ных лесах, возле рек. Любят пря­тать­ся в иво­вых за­рос­лях. Гу­се­ни­цы кор­мят­ся на бе­ре­зах, оси­нах, то­по­лях. Взрос­лые особи пьют нек­тар. В Крас­ную книгу Ка­зах­ста­на за­не­се­ны и дру­гие виды браж­ни­ков.

7. Ба­боч­ки Ка­зах­ста­на, за­не­сен­ные в Крас­ную книгу, ис­че­за­ют по раз­ным при­чи­нам. Но глав­ный фак­тор — это че­ло­ве­че­ское вме­ша­тель­ство в при­ро­ду. На­де­ем­ся, что эти виды еще по­ра­ду­ют своим по­яв­ле­ни­ем сле­ду­ю­щие по­ко­ле­ния.

(1) Ox, да и тоск­ли­во же быв­ше­му фрон­то­ви­ку бро­дить по Кар­тун­ско­му бору. Какая-то земля здесь такая, что во­сем­на­дца­тый год со­хра­ня­ют­ся, лишь чуть об­ва­ли­лись, не то что по­ло­сы тран­шей, не то что ог­не­вые по­зи­ции пушек — но от­дель­ная стрел­ко­вая ячей­ка ма­лень­кая, где не­ве­до­мый сол­дат хо­ро­нил свое боль­шое тело в из­мыз­ган­ной ко­рот­кой ши­нель­ке. Брёвна с блин­даж­ных пе­ре­кры­тий за эти годы, ко­неч­но, рас­та­щи­ли, а ямы оста­лись ясные.

(2) Хоть в этом самом бору я не во­е­вал, а рядом, в стрел­ко­вых вой­сках, в таком же. Хожу от блин­да­жа к блин­да­жу, со­об­ра­жаю, где что могло быть, и вдруг у од­но­го блин­да­жа, у вы­хо­да, на­тал­ки­ва­юсь на ста­рое, во­сем­на­дцать лет ле­жа­лое, а и до тех во­сем­на­дца­ти уже от­слу­жив­шее ведро.

(3) Оно уж тогда было худое, в первую во­ен­ную зиму. Может из де­рев­ни сго­рев­шей под­хва­тил его со­об­ра­зи­тель­ный сол­да­тик да стен­ки ко дну ещё на конус смял и при­ла­дил его пе­ре­хо­дом от же­стя­ной печки в трубу. Вот в этом самом блин­да­же в ту тре­вож­ную зиму, дней де­вя­но­сто, а может сто пять­де­сят, когда фронт тут оста­но­вил­ся, гнало худое ведро через себя дым. Оно на­ка­ля­лось шибко, от него руки грели, и хлеб близ него под­ру­мя­ни­ва­ли. Сколь­ко дыму через себя ведро про­пу­сти­ло — столь­ко и мыс­лей не­вы­ска­зан­ных, писем не­на­пи­сан­ных от людей.

(4) А потом как-ни­будь утром, при весёлом сол­ныш­ке, бо­е­вой по­ря­док ме­ня­ли, блин­даж бро­са­ли, ко­ман­дир то­ро­пил свою ко­ман­ду — «ну! ну!» — ор­ди­на­рец печку по­ру­шил, втис­нул ее всю на ма­ши­ну, и ко­ле­на все, а ху­до­му ведру места не на­шлось. «Брось ты его, за­ра­зу! — стар­ши­на крик­нул. — Там дру­гое найдёшь!» Ехать было да­ле­ко, да и дело уж к весне по­во­ра­чи­ва­ло, по­сто­ял ор­ди­на­рец с худым вед­ром, вздох­нул — и опу­стил его у входа. И все за­сме­я­лись.

(5) С тех пор и брёвна с блин­да­жа со­дра­ли, и сто­лик — а худое вер­ное ведро так и оста­лось у сво­е­го блин­да­жа.

(6) Стою над ним, на­хлы­ну­ло. Ре­бя­та чи­стые, дру­зья фрон­то­вые! Чем были живы мы и на что на­де­я­лись, и самая друж­ба наша бес­ко­рыст­ная про­шло всё дымом, и ни­ко­гда уж боль­ше не слу­жить этому ржа­во­му, за­бы­то­му...

(1) Ox, да и тоск­ли­во же быв­ше­му фрон­то­ви­ку бро­дить по Кар­тун­ско­му бору. Какая-то земля здесь такая, что во­сем­на­дца­тый год со­хра­ня­ют­ся, лишь чуть об­ва­ли­лись, не то что по­ло­сы тран­шей, не то что ог­не­вые по­зи­ции пушек — но от­дель­ная стрел­ко­вая ячей­ка ма­лень­кая, где не­ве­до­мый сол­дат хо­ро­нил свое боль­шое тело в из­мыз­ган­ной ко­рот­кой ши­нель­ке. Брёвна с блин­даж­ных пе­ре­кры­тий за эти годы, ко­неч­но, рас­та­щи­ли, а ямы оста­лись ясные.

(2) Хоть в этом самом бору я не во­е­вал, а рядом, в стрел­ко­вых вой­сках, в таком же. Хожу от блин­да­жа к блин­да­жу, со­об­ра­жаю, где что могло быть, и вдруг у од­но­го блин­да­жа, у вы­хо­да, на­тал­ки­ва­юсь на ста­рое, во­сем­на­дцать лет ле­жа­лое, а и до тех во­сем­на­дца­ти уже от­слу­жив­шее ведро.

(3) Оно уж тогда было худое, в первую во­ен­ную зиму. Может из де­рев­ни сго­рев­шей под­хва­тил его со­об­ра­зи­тель­ный сол­да­тик да стен­ки ко дну ещё на конус смял и при­ла­дил его пе­ре­хо­дом от же­стя­ной печки в трубу. Вот в этом самом блин­да­же в ту тре­вож­ную зиму, дней де­вя­но­сто, а может сто пять­де­сят, когда фронт тут оста­но­вил­ся, гнало худое ведро через себя дым. Оно на­ка­ля­лось шибко, от него руки грели, и хлеб близ него под­ру­мя­ни­ва­ли. Сколь­ко дыму через себя ведро про­пу­сти­ло — столь­ко и мыс­лей не­вы­ска­зан­ных, писем не­на­пи­сан­ных от людей.

(4) А потом как-ни­будь утром, при весёлом сол­ныш­ке, бо­е­вой по­ря­док ме­ня­ли, блин­даж бро­са­ли, ко­ман­дир то­ро­пил свою ко­ман­ду — «ну! ну!» — ор­ди­на­рец печку по­ру­шил, втис­нул ее всю на ма­ши­ну, и ко­ле­на все, а ху­до­му ведру места не на­шлось. «Брось ты его, за­ра­зу! — стар­ши­на крик­нул. — Там дру­гое найдёшь!» Ехать было да­ле­ко, да и дело уж к весне по­во­ра­чи­ва­ло, по­сто­ял ор­ди­на­рец с худым вед­ром, вздох­нул — и опу­стил его у входа. И все за­сме­я­лись.

(5) С тех пор и брёвна с блин­да­жа со­дра­ли, и сто­лик — а худое вер­ное ведро так и оста­лось у сво­е­го блин­да­жа.

(6) Стою над ним, на­хлы­ну­ло. Ре­бя­та чи­стые, дру­зья фрон­то­вые! Чем были живы мы и на что на­де­я­лись, и самая друж­ба наша бес­ко­рыст­ная про­шло всё дымом, и ни­ко­гда уж боль­ше не слу­жить этому ржа­во­му, за­бы­то­му...

(1) Ox, да и тоск­ли­во же быв­ше­му фрон­то­ви­ку бро­дить по Кар­тун­ско­му бору. Какая-то земля здесь такая, что во­сем­на­дца­тый год со­хра­ня­ют­ся, лишь чуть об­ва­ли­лись, не то что по­ло­сы тран­шей, не то что ог­не­вые по­зи­ции пушек — но от­дель­ная стрел­ко­вая ячей­ка ма­лень­кая, где не­ве­до­мый сол­дат хо­ро­нил свое боль­шое тело в из­мыз­ган­ной ко­рот­кой ши­нель­ке. Брёвна с блин­даж­ных пе­ре­кры­тий за эти годы, ко­неч­но, рас­та­щи­ли, а ямы оста­лись ясные.

(2) Хоть в этом самом бору я не во­е­вал, а рядом, в стрел­ко­вых вой­сках, в таком же. Хожу от блин­да­жа к блин­да­жу, со­об­ра­жаю, где что могло быть, и вдруг у од­но­го блин­да­жа, у вы­хо­да, на­тал­ки­ва­юсь на ста­рое, во­сем­на­дцать лет ле­жа­лое, а и до тех во­сем­на­дца­ти уже от­слу­жив­шее ведро.

(3) Оно уж тогда было худое, в первую во­ен­ную зиму. Может из де­рев­ни сго­рев­шей под­хва­тил его со­об­ра­зи­тель­ный сол­да­тик да стен­ки ко дну ещё на конус смял и при­ла­дил его пе­ре­хо­дом от же­стя­ной печки в трубу. Вот в этом самом блин­да­же в ту тре­вож­ную зиму, дней де­вя­но­сто, а может сто пять­де­сят, когда фронт тут оста­но­вил­ся, гнало худое ведро через себя дым. Оно на­ка­ля­лось шибко, от него руки грели, и хлеб близ него под­ру­мя­ни­ва­ли. Сколь­ко дыму через себя ведро про­пу­сти­ло — столь­ко и мыс­лей не­вы­ска­зан­ных, писем не­на­пи­сан­ных от людей.

(4) А потом как-ни­будь утром, при весёлом сол­ныш­ке, бо­е­вой по­ря­док ме­ня­ли, блин­даж бро­са­ли, ко­ман­дир то­ро­пил свою ко­ман­ду — «ну! ну!» — ор­ди­на­рец печку по­ру­шил, втис­нул ее всю на ма­ши­ну, и ко­ле­на все, а ху­до­му ведру места не на­шлось. «Брось ты его, за­ра­зу! — стар­ши­на крик­нул. — Там дру­гое найдёшь!» Ехать было да­ле­ко, да и дело уж к весне по­во­ра­чи­ва­ло, по­сто­ял ор­ди­на­рец с худым вед­ром, вздох­нул — и опу­стил его у входа. И все за­сме­я­лись.

(5) С тех пор и брёвна с блин­да­жа со­дра­ли, и сто­лик — а худое вер­ное ведро так и оста­лось у сво­е­го блин­да­жа.

(6) Стою над ним, на­хлы­ну­ло. Ре­бя­та чи­стые, дру­зья фрон­то­вые! Чем были живы мы и на что на­де­я­лись, и самая друж­ба наша бес­ко­рыст­ная про­шло всё дымом, и ни­ко­гда уж боль­ше не слу­жить этому ржа­во­му, за­бы­то­му...

(1) Ox, да и тоск­ли­во же быв­ше­му фрон­то­ви­ку бро­дить по Кар­тун­ско­му бору. Какая-то земля здесь такая, что во­сем­на­дца­тый год со­хра­ня­ют­ся, лишь чуть об­ва­ли­лись, не то что по­ло­сы тран­шей, не то что ог­не­вые по­зи­ции пушек — но от­дель­ная стрел­ко­вая ячей­ка ма­лень­кая, где не­ве­до­мый сол­дат хо­ро­нил свое боль­шое тело в из­мыз­ган­ной ко­рот­кой ши­нель­ке. Брёвна с блин­даж­ных пе­ре­кры­тий за эти годы, ко­неч­но, рас­та­щи­ли, а ямы оста­лись ясные.

(2) Хоть в этом самом бору я не во­е­вал, а рядом, в стрел­ко­вых вой­сках, в таком же. Хожу от блин­да­жа к блин­да­жу, со­об­ра­жаю, где что могло быть, и вдруг у од­но­го блин­да­жа, у вы­хо­да, на­тал­ки­ва­юсь на ста­рое, во­сем­на­дцать лет ле­жа­лое, а и до тех во­сем­на­дца­ти уже от­слу­жив­шее ведро.

(3) Оно уж тогда было худое, в первую во­ен­ную зиму. Может из де­рев­ни сго­рев­шей под­хва­тил его со­об­ра­зи­тель­ный сол­да­тик да стен­ки ко дну ещё на конус смял и при­ла­дил его пе­ре­хо­дом от же­стя­ной печки в трубу. Вот в этом самом блин­да­же в ту тре­вож­ную зиму, дней де­вя­но­сто, а может сто пять­де­сят, когда фронт тут оста­но­вил­ся, гнало худое ведро через себя дым. Оно на­ка­ля­лось шибко, от него руки грели, и хлеб близ него под­ру­мя­ни­ва­ли. Сколь­ко дыму через себя ведро про­пу­сти­ло — столь­ко и мыс­лей не­вы­ска­зан­ных, писем не­на­пи­сан­ных от людей.

(4) А потом как-ни­будь утром, при весёлом сол­ныш­ке, бо­е­вой по­ря­док ме­ня­ли, блин­даж бро­са­ли, ко­ман­дир то­ро­пил свою ко­ман­ду — «ну! ну!» — ор­ди­на­рец печку по­ру­шил, втис­нул ее всю на ма­ши­ну, и ко­ле­на все, а ху­до­му ведру места не на­шлось. «Брось ты его, за­ра­зу! — стар­ши­на крик­нул. — Там дру­гое найдёшь!» Ехать было да­ле­ко, да и дело уж к весне по­во­ра­чи­ва­ло, по­сто­ял ор­ди­на­рец с худым вед­ром, вздох­нул — и опу­стил его у входа. И все за­сме­я­лись.

(5) С тех пор и брёвна с блин­да­жа со­дра­ли, и сто­лик — а худое вер­ное ведро так и оста­лось у сво­е­го блин­да­жа.

(6) Стою над ним, на­хлы­ну­ло. Ре­бя­та чи­стые, дру­зья фрон­то­вые! Чем были живы мы и на что на­де­я­лись, и самая друж­ба наша бес­ко­рыст­ная про­шло всё дымом, и ни­ко­гда уж боль­ше не слу­жить этому ржа­во­му, за­бы­то­му...

(1) Ox, да и тоск­ли­во же быв­ше­му фрон­то­ви­ку бро­дить по Кар­тун­ско­му бору. Какая-то земля здесь такая, что во­сем­на­дца­тый год со­хра­ня­ют­ся, лишь чуть об­ва­ли­лись, не то что по­ло­сы тран­шей, не то что ог­не­вые по­зи­ции пушек — но от­дель­ная стрел­ко­вая ячей­ка ма­лень­кая, где не­ве­до­мый сол­дат хо­ро­нил свое боль­шое тело в из­мыз­ган­ной ко­рот­кой ши­нель­ке. Брёвна с блин­даж­ных пе­ре­кры­тий за эти годы, ко­неч­но, рас­та­щи­ли, а ямы оста­лись ясные.

(2) Хоть в этом самом бору я не во­е­вал, а рядом, в стрел­ко­вых вой­сках, в таком же. Хожу от блин­да­жа к блин­да­жу, со­об­ра­жаю, где что могло быть, и вдруг у од­но­го блин­да­жа, у вы­хо­да, на­тал­ки­ва­юсь на ста­рое, во­сем­на­дцать лет ле­жа­лое, а и до тех во­сем­на­дца­ти уже от­слу­жив­шее ведро.

(3) Оно уж тогда было худое, в первую во­ен­ную зиму. Может из де­рев­ни сго­рев­шей под­хва­тил его со­об­ра­зи­тель­ный сол­да­тик да стен­ки ко дну ещё на конус смял и при­ла­дил его пе­ре­хо­дом от же­стя­ной печки в трубу. Вот в этом самом блин­да­же в ту тре­вож­ную зиму, дней де­вя­но­сто, а может сто пять­де­сят, когда фронт тут оста­но­вил­ся, гнало худое ведро через себя дым. Оно на­ка­ля­лось шибко, от него руки грели, и хлеб близ него под­ру­мя­ни­ва­ли. Сколь­ко дыму через себя ведро про­пу­сти­ло — столь­ко и мыс­лей не­вы­ска­зан­ных, писем не­на­пи­сан­ных от людей.

(4) А потом как-ни­будь утром, при весёлом сол­ныш­ке, бо­е­вой по­ря­док ме­ня­ли, блин­даж бро­са­ли, ко­ман­дир то­ро­пил свою ко­ман­ду — «ну! ну!» — ор­ди­на­рец печку по­ру­шил, втис­нул ее всю на ма­ши­ну, и ко­ле­на все, а ху­до­му ведру места не на­шлось. «Брось ты его, за­ра­зу! — стар­ши­на крик­нул. — Там дру­гое найдёшь!» Ехать было да­ле­ко, да и дело уж к весне по­во­ра­чи­ва­ло, по­сто­ял ор­ди­на­рец с худым вед­ром, вздох­нул — и опу­стил его у входа. И все за­сме­я­лись.

(5) С тех пор и брёвна с блин­да­жа со­дра­ли, и сто­лик — а худое вер­ное ведро так и оста­лось у сво­е­го блин­да­жа.

(6) Стою над ним, на­хлы­ну­ло. Ре­бя­та чи­стые, дру­зья фрон­то­вые! Чем были живы мы и на что на­де­я­лись, и самая друж­ба наша бес­ко­рыст­ная про­шло всё дымом, и ни­ко­гда уж боль­ше не слу­жить этому ржа­во­му, за­бы­то­му...